Вот и нашу Фею потянуло на поэзию!
«...Дышу размашисто, роскошно, гляжу глазами, как жую!»
И вот однажды, взяв с полки случайный сборник стихов советского периода, открываешь страницу и видишь такие строки:
Я сижу за оконной рамой,
мне не хочется
шевелиться.
Родила меня просто мама,
а могла бы родить -
птица…
И все. А потом, лихорадочно перелистывая страницы, поскорей отыскиваешь автора этих строк. Им оказывается Глеб Горбовский. И сразу вспоминаешь те ужасные «блатные» шансоновые песни. Те жуткие ночные качающиеся «фонарики», которые в лихие девяностые вместе с «Муркой» напевали парни в рейтузах, наверное, у каждого подъезда. И думаешь: «Неужели, неужели это тот самый Горбовский? Да не может быть!». И, читая дальше, все больше удивляешься.
Все в мире сдвоено, взгляни:
добро и зло, жара и стужа,
она и он, вода и суша –
двоится все, куда ни ткни…
Две половины у луны,
два голубых у девы ока…
И только сердце одиноко
гнездится с левой стороны.
И что-то цепляет в этих строках. Что-то удивительно открыто-душевное и грубо-правдивое. И вроде бы везде незатейливо подобраны слова и рифмы. Все на первый взгляд просто и понятно. А за умышленной простотой видна такая вроде бы естественная, но, в то же время, придуманная глубина.
В парке Победы, где есть парашютная вышка,
в небе висел обожающий прыгать мальчишка.
Видимо,
что-то у мастера там в механизме заело...
Мальчик висел на веревке. И это ему надоело.
Где-то внизу, на утоптанной, лысой поляне,
Даже машины, которые шли по дороге,
так и тряслись,
умирая от смеха, в итоге.
...Только собрался заплакать с досады мальчишка,
вдруг заработала снова капризная вышка.
С неба, которое было до дна голубое,
мальчик вернулся на землю, смешался с толпою.
...Стало обидно. Обычно... И даже печально.
Глупые няни забыли его моментально.
И не смеется машина — то звякает кузов.
И перестали его замечать карапузы.
...Снова,
хватая у кассы билет в нетерпенье,
лезет мальчишка на вышку,
глотает ступени.
Приятно поражает и чрезвычайно непривычные ассоциации поэта. И чем-то мне даже это напомнило стихи И. Бродского.
В час прощальный осенний, когда голосят журавли,И больше, наверное, не нужно ничего говорить. Теперь обязательно научишься не судить о поэтах по одному стихотворению и по людям, фальшиво выкрикивающим его под хруст семечек перед грязным подъездом.
Мне приснилось, что я навсегда отлетел от земли.
Потеряв притяженье, утратив довлеющий вес,
Без ракетного рева сорвался в пучину небес…
Без тепла и без воздуха обходясь,
как бескровный болид,
я летел, обнаружив, что сердце мое не болит!
Сколько лет барахлило, цепляясь к любым
пустякам,
наконец отпустило на небо – к иным берегам.
…Побывав в миллиардах космических передряг,
Обратил я внимание на свой неразжатый кулак.
Как с тобой, моя радость, расстались, с той самой
поры
побелевшие пальцы земные хранили дары.
И когда я кулак возле встречного солнца разжал,
на ладони моей синеглазый цветок задрожал!
Кто-то скажет: « И все?
Поискусней бывает вранье».
А по-моему славно:
Проснуться - и вспомнить ее!
Дикие гуси
Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил…
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом.
Гусь вновь бы крылья распростер,
да у него - один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга — ягель-мох
и лед ручья острей ножа...
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец, а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой, одной собой.
Пёс
Вокзал вздыхал в сто сотен легких,
Народ стучал, кричал и мчал…
Меж ног людских шныряя ловко,
бродяга пес один скучал.
Он выбирал своих по духу.
Зевнет, понюхает… Не тот.
Но вот он выбрал умным нюхом,
привстал и чмокнул! Прямо в рот…
А тот, избранник, с желчным смаком
в собачьи губы – свой башмак!
…И думал пес: «Ты… не собака?...»
А люди думали - не так.
На уроке анатомии
В углу присутствовал скелет.
Он — словно смерть из сказки…
Живой школяр, держа ответ,
шпынял его указкой.
Как будто тридцать голубят,
сидят ребячьи лица.
Еще там сзади у ребят
не кость, а ягодицы;
Еще глаза на месте, там,
где у скелета пропасть;
Еще сморкаться их носам,
еще ушам их - хлопать!
…Скелет понуро и легко
держал свою головку.
А дети дуют молоко,
вовсю грызут морковку.
Ночами пуст и темен класс
и жутко одинаков.
Но у скелета нету глаз,
ему нельзя поплакать.
Стоит он — токарь или вор,
Абрам или Гаврила,
не погребенный до сих пор,
лишившийся могилы!
...Я лучше где-нибудь сгорю,
хоть в паровозной пасти, -
но не хочу встречать зарю
один в холодном классе.
Душа человеческая
На нем и волос не осталось,
понятие цвета лица
сменила сплошная усталость —
предтеча земного конца.
Свело ревматически руки,
Беззуб, пустотел его рот.
Ну, что старику до науки,
что-де осчастливит народ?..
Зачем ему атомный поезд,
а также — полет на Луну,
когда он в могиле по пояс,
когда он у смерти в плену.
Но дед граблевидной рукою
внучонка ведет на проспект,
но дед перед вечным покоем
следит за полетом ракет;
но дед посещает музеи,
и дед без претензии рад,
что внук его зоркий глазеет,
что хрупает внук виноград,
что кто-то с улыбкой до уха
несет для кого-то цветы,
что волосы красит старуха,
желая достичь красоты;
что яблок базарятся груды,
что пляшут в Неве корабли,
что будут другие - но будут! —
дышать кислородом земли!
***
Проснулся и слышу в редеющей мгле:
«Зачем ты, зачем ты – на этой земле?
Зачем, для чего – отвечай на вопрос –
на этой земле ты родился и рос?»
…Хотелось швырнуть в предрассветную
рань
колючее слово – дремучую брань!
Спросите, мол, наших папаш и мамаш -
зачем - почему?.. Этот подвиг - не наш.
Хотелось поведать в рассветную муть
о разных болячках, что втиснулись в грудь,
о горьких обидах и прочих вещах…
Но – грянуло утро! И ропот – зачах.
Ударило солнце по струнам своим.
И высох туман. И рассеялся дым.
И вспыхнули в выпуклом поле цветы,
а в вогнутом озере – искры воды!
…Зачем я родился? Отвечу, изволь.
Чтоб радовать Землю. Немалая роль.
Чтоб каждое утро, пока я иду,
столикую славить ее красоту,
стозвонному горлу внимать! И чиста
любовь моя к ней - навсегда, навсегда.
А закончить хотелось бы словами Вадима Шефнера, потому что лучше сказать я вряд ли смогу: «В каждом стихотворении Горбовского отражен миг жизни поэта — то грустный, то веселый, то торопливый, то задумчивый. И ощущение этого мига передается читателю. Вот это умение передавать настроение, ощущение и есть самая важная и самая ценная черта в работе Горбовского…»
Памятка
Ты сидишь за столом, на столе каравай.
А ведь утром ты мог угодить под трамвай.
Ты читаешь рассказ про охоту и дичь,
а в обед на тебя мог свалиться кирпич.
Ты ложишься в постель после дозы кино,
а ведь мог утонуть и сгореть заодно!
…Так что, милый дружок, улыбайся, сопя:
сколько разных смертей миновало тебя!
Комментариев нет:
Отправить комментарий